Антон Павлович Чехов

Что такое была лавка, в которой должен был прово­дить многие часы будущий писатель в годы самого живо­го, глубокого восприятия впечатлений?

В лавку заходили жены местных чиновников, сами чи­новники, учителя, приказчики, полицейские, мелкие тор­говые маклеры, монахи, драгили (ломовые извозчики), рыбаки, сапожники, конюхи, кухарки — вообще прислу­га, вроде той озябшей девки, которая все время забегает в «торговое предприятие» чеховского героя («История одного торгового предприятия», 1892).

Лавка в провинции — это всегда и своеобразный клуб, куда приходят узнать новости, поговорить. Заведе­ние Павла Егоровича играло эту роль тем более успешно, что выполняло еще и функции «ренскового погреба», где всегда можно было выпить рюмку водки или стакан сантуринского. Антон видел длинную вереницу проходя­щих мимо него лиц всех сословий, общественных групп и профессий в той обстановке, где они, не стесняясь, могли обсудить свои профессиональные и прочие дела. Они говорили.

Таганрог был разноязык. И сама русская речь в нем была пестра, многодиалектна: в ней причудливо сочета­лись черты южновеликорусских говоров, украинизмы, варваризмы, имеющие истоком самые неожиданные языки.

Чехов не слышал той образцовой русской речи, кото­рую с младенчества впитывали Тургенев, Толстой, Лес­ков, Бунин... От многих местных речевых влияний он по­том должен был освобождаться. Но необработанная кра­сочная речевая лавина была и неистощимым кладезем выражений, речевых ситуаций, профессионализмов.

Вот кухарка требует селедки на две копейки, поваре­нок «на копейку лаврового листа и перца пополам», гор­ничная пришла купить пуговиц, чиновник — вексельной бумаги, гимназист — перочинный ножик... Герой уже упоминавшегося рассказа «История одного торгового предприятия» открыл книжный магазин, но потом стал продавать в нем карандаши, перья, ученические тетрад­ки, позже — кукол, барабаны, мячи, еще позже — гигие­нические кальсоны для детей, соски, а также лампы, ве­лосипеды, гитары и кончил тем, что «торгует посудой, та­баком, дегтем, мылом, бубликами, красным, галантерей­ным товаром, ружьями, кожами и окороками». Быть мо­жет, Чехов знал аналогичную реальную историю, слу­чившуюся в Таганроге: «Вскоре один из книжных мага­зинов присоединил к книжному делу контору поручений, ссуду денег под залог легких вещей, продажу чая и кос-метиков и т. п., желая поддержать книжную торговлю» (из заметки в «Петербургской газете», 1874 г.). «Здесь, в провинции, нельзя узко специализироваться», — размыш­ляет герой чеховского рассказа.

Павел Егорович и не специализировался. В его лавке было все. Здесь продавалось масло деревянное и коноп­ляное, крахмал, фисташки, рыба простая (тарань, вяле­ная) и красная, балыки, сардины, оливки, орехи грецкие, кедровые, чернильные и мускатные, сарачинское пшено (рис), горох. Мешки с мукой стояли рядом с сельдяными бочонками, с цыбиками чаю мирно соседствовали мыло и нашатырь, вакса располагалась рядом с помадой, рахат-лукум — с табаком анатолийским, бессарабским тертым, крошеным и в листах, камфора и касторка — с кофе ара­вийским в зернах. Тут можно было купить сургуч, ружей­ную отвертку, александрийский лист, пуговицы, сандал, фитиль, ревень, пучки свиной щетины для дратвы, квас­цы, марену, «семибратную кровь» (нерастворимый ко­ралл), трут, имбирь и много чего еще. («Инбиря 2 зо­лотника, калгана Xх/2 зол., острой водки 1 зол., семи-братней крови 5 зол.» — «Из дневника помощника бух­галтера», 1883.)

Это был вернисаж названий, речений, обширнейший предметно-наглядный лексикон.

Иногда в лавку заходил представитель санитарной ко­миссии и, получив свои два двугривенных, уходил, оста­вив печатные «Санитарные правила». Согласно таковым разрешалось продавать исключительно: «Муку карто­фельную чистую, ни с чем не смешанную, не затхлую и без хрусту; крупу овсяную, ячную, смоленскую — сухую, чистую, без мучнистых частей, без сору; рис персидский свежий, просвечивающий, мучнистый и без песку; горох крупный, белый, сухой, пополам не разбитый; масло ко­ровье не горькое, чтоб не пахло салом; масло подсолнеч­ное, кунжутное, конопляное, маковое и ореховое хорошо отстоянное, не прогорклое, без поддонки».

На углу прилавка всегда лежал «Азовский вестник» вверх четвертой страницей — с объявлениями. Почти ежедневно в нем можно было прочесть, что «по причине окончательного прекращения торговли» распродаются «обои, бордюры и багет, сигары гаванские и рижские, платки батистовые, вуали, тюль, галстухи, стулья венские, мельхиоровые вазы для блинов, американские швей­ные машины фабрик Вильсона и Виллера, а также Зин­гера и Гове, петролеум настоящий очищенный в жес­тянках...»

Или — о поступивших в продажу настоящих англий­ских, французских и польских сукнах, трико, драпо, фла­нели, баржета, фая, сисильена, о том, что есть в выборе французский перкаль, коломенко, разноцветный репс, сарпинка полушелковая (мытая), сарпинский кашемир, сарпинская бумазея, поплин гладкий и экосе, парусина и равендук, полотно настоящее Биелефельдское.

Объявляется необыкновенно дешевая распродажа, где вниманию гг. покупателей предлагаются тканевые одея-лы, одеялы касторовые и байковые, пикейные покрывала, персидские ковровые шали, бомазей, кошениль и пр.

«— Есть ленты с пико, атаман с атласом и атлас с муаром! [...] Два сорта кружев, сударыня! Бумажные и шелковые! Ориенталь, британские, валенсьен, кроше, торшон — это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре — это шелковые... [...]. Испанские, рококо, сутажет, камб­ре... Чулки фильдекосовые, бумажные, шелковые...» («Полинька», 1887).

Невольник — сиделец лавки с вошедшей в русскую литературу вывеской «Чай, сахар, кофе, мыло, колбаса и другие колониальные товары» — в детстве был обречен на постоянное принудительное наблюдательство.