Антон Павлович Чехов

Несколько лет жизни в Москве сильно изменили Пав­ла Егоровича Чехова. Он помягчел, не читал нотаций, не кричал. Уклад свой оставил для себя: долго молился, ходил к вечерне и заутрене, следил за лампадами. Так же любил порядок, аккуратно записывал самые копеечные расходы, вел дневник.

Мать, Евгения Яковлевна, менялась мало. Целый день убирала, стряпала, шила, только вечером разрешая себе отдых — погадать на картах. Характер ее был далек от того, который рисуется обычно в биографических книгах о Чехове. При всей своей доброте и душевности («Талант в нас со стороны отца, а душа — со стороны матери») она любила жаловаться на жизнь и обвинять всех подряд в ее тяжестях; Антон называл ее «вечно ропщущей». «Мать клянет нас за безденежье» (1882); «Мамаша жива, здорова, и по-прежнему из ее комнаты слышится ропот» (1885). Такова она была и в поздние годы: «то у нее зубы болят, то она плачет, тоскует по родным местам» (запись слов Чехова в дневнике Б. А. Ла­заревского, 1899).

Семья не увеличивалась, но члены ее взрослели — вместо гимназических мундирчиков и платьев с пелерин­ками стали нужны студенческие мундиры и взрослое платье, в котором можно было бы пойти в симфоническое собрание; всем требовались уже отдельные комнаты.

Если на Драчевке и Сретенке за жилье платили не более 25 рублей в месяц, то на Якиманке — уже 40, а за «дом-комод» на Садовой-Кудринской — 55. Платили не очень аккуратно, что отразилось даже в дарственной надписи на книге «В сумерках» «неисправного плательщика» домовладельцу доктору Я. А. Корнееву.

Семейные расходы росли — заработки Чехова за ними не поспевали. «100 рублей, которые я получаю в месяц,— писал Чехов Александру Павловичу в 1883 году,— уходят в утробу, и нет сил переменить свой серенький, неприличный сюртук на что-либо менее ветхое. Плачу во все концы, и мне остается nihil [ничего]. В семье ухлопы-вается больше 50. [...] За апрель я получил от Лейкина 70 руб., а теперь только 13-е, а у меня и на извозца нет». А вот что он пишет через три года Лейкину: «Вы спраши­ваете, куда я деньги деваю... Не кучу, не франчу, долгов нет, но тем не менее из 80 + 232 р., полученных перед праздником от Вас и от Суворина, осталось только 40, из коих завтра я должен буду отдать 20... Черт знает, куда они деваются!» Но сестре он писал: «Денег не жалейте, черт с ними» (1889).

Тяжесть положения добровольного главы семейства с годами уменьшалась мало. Помогать продолжал только Иван. К старшим братьям Чехов не обращался и иногда даже приукрашивал положение. «Ты сильно бы обидел нас, ежели бы прислал хоть копейку [...] Мы сыты и ни в чем не нуждаемся», — писал он Александру в апреле 1883 года. Александр, впрочем, присылать и не собирал­ся: когда отец потребовал прислать денег для Марии, старший брат отвечал, что к «немалому прискорбию» не может этого сделать. И — при всей сдержанности — у Чехова не раз прорывались фразы, что у него «на шее семья сидит».

Другие члены семьи зарабатывали как могли и когда могли. Антон должен был — всегда. «Мне нельзя зараба­тывать менее 150—180 р. в месяц, иначе я банкрот» (1883). «Аллаху только известно, как трудно мне балан­сировать и как легко мне сорваться и потерять равнове­сие. Заработай я в будущем месяце 20—30-ю рублями меньше, и, мне кажется, баланс пойдет к черту, я запу­таюсь... Денежно я ужасно напуган...» (1885). Даже путешествуя по югу, в 1887 году, он должен был система­тически посылать рассказы в газету — писал «через силу, поневоле, чтобы не заставить свою фамилию жить на чужой счет, писал мерзко, неуклюже, проклиная бумагу и перо». Когда деньги из газеты опаздывали, отец об этом сына уведомлял.

Были и другие хлопоты: с квартирами, дачами, дрова­ми, разнообразными покупками, в которых он тоже при­нимал участие. «Целодневная напряженная возня с „домашними oбcтoятeльcтвaми,, совсем отняла у меня энергию...» (1887). «Один болен, другой влюблен, третий любит много говорить и т. д. Изволь возиться со всеми» (1889). «Надо рассказ кончить и своих устроить. Надо за московскую квартиру 200 рублей заплатить, за летние месяцы. Надо искать новую квартиру и тоже платить и т. д., и все в таком же идиотском роде» (1891).

Особенно огорчали затруднения с любой поездкой. «Езжу теперь в III классе, и как только у меня останется в кармане 20 р., тотчас же попру обратно в Москву, чтобы не пойти по миру. Ах, будь у меня лишних 200— 300 рублей, показал бы я кузькину мать! Я бы весь мир изъездил! Гонорар из „Петербургской газеты" идет в Москву, семье» (1887). «Жизнь коротка, и Чехов, от ко­торого Вы ждете ответа, хотел бы, чтобы она промельк­нула ярко и с треском; он поехал бы на Принцевы остро­ва и в Константинополь, и опять в Индию и на Сахалин. Но, во-первых, он не свободен, у него есть благородное семейство, нуждающееся в его покровительстве. [...] Каждая поездка значительно осложняет мои финансовые дела» (Суворину, 1892).

Все это вместе — многолюдство, теснота, шум, безде­нежье, «роптанье» матери — вызывало раздражение, вы­ливавшееся не в одних чеховских письмах: «Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив...» (1883). «Я, живучи у Вас, пополнел и окреп, а здесь опять расклеился. Раздражен чертовск] Не создан я для обязанностей и священного долга (1893, Суворину).

Чтобы исключить все это, так мешающее работе, вы­ход был один — отделиться от родительской семьи. Эта мысль являлась не раз, высказывалась в разговорах с братьями и в письмах: «Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь... на реках Вавилонских седо хом и плакохом...» (1883); «Гляжу на себя и чувствую^ что не жить нам, братцы, вместе! Придется удрать в деб­ри в земские эскулапы. Милое дело!» (1884). Услужлив всплывали оправдания: «Брось я сейчас семью на проивол судьбы, я старался бы найти себе извинение в харак­тере матери, в кровохаркании и проч. Это естественно й извинительно. Такова уж натура человеческая» (Н. П. Чехову, 1886).

Но — это давно было продумано и решено раз и на­всегда — такой выход для Чехова был неприемлем. «По­править мои обстоятельства, т. е. сделать их иными или лучшими, невозможно. Есть больные, которые излечива­ются только единственным простым и крутым средством, а именно: „Встань, возьми свой одр и иди". Я же не в си­лах взять своего одра и уйти, а стало быть, и говорить нечего» (1891). Этот крест он нес до конца и с полным правом мог сказать Бунину в Ялте: «Я не грешен против пятой заповеди»1. Семья была им любима и его любила тоже.

Это была веселая семья. С самого приезда Антона в Москву, когда он привез с собою двух студентов, посе­лившихся у Чеховых «на хлебах», дом был наполнен мо­лодежью: сначала это были медики, товарищи Антона, и художники — Николая, потом — педагоги, сослуживцы и коллеги Ивана, затем — подруги подросшей Марии, позже — музыканты, певцы, литераторы, актеры...

Несмотря на постоянное безденежье и не очень про­сторные квартиры. Чехов еще в доме на Якиманке (осень 1885 года) завел вечера-журфиксы по вторникам. Приез­жали старые знакомые — Киселевы, Бегичев, «Тышечка в шапочке» — отставной поручик Э. И. Тышко, — двою­родный брат Чехова А. А. Долженко, хороший музы­кант-дилетант, игравший почти на всех струнных, рояле, гобое. Набралось много новых. Николай недавно пересе­лился в «Медвежьи номера» (угол Никитской и Брюсов-ского) — дешевые меблирашки, набитые консерватор­ской и студенческой молодежью; благодаря своей мяг­кости и общительности он приобрел множество друзей. Некоторые из них надолго остались в орбите чеховской семьи — например, виолончелист М. Р. Семашко и флей­тист А. И. Иваненко (возможно, некоторые их черты отразились в рассказе «Контрабас и флейта», написан­ном дней через десять после знакомства). «У нас полон Дом консерваторов — музыцирующих, козлогласующих и ухаживающих за Марьей» (Ал. П. Чехову, 3 февраля 1886); «Ночью ходил в Кремль слушать звон, шлялся по церквам; вернувшись домой во 2-м часу, пил и пел с дву­мя оперными басами (Тютюник и Антоновский), которы нашел в Кремле и притащил к себе разговляться... (Лейкину, 13 апреля 1886).

Особенно многолюдно стало в Кудрине, на Садово где Чеховы заняли целый небольшой дом. Переехали сюда с Якиманки 27 августа 1886 года. В числе первы посетителей были Л. Пальмин и В. Гиляровский; в ноябр заходил приезжавший в Москву Лейкин. Вместе и вроз бывали барышни — Варя Эберле, Даша Мусина-Пушки на; позже появились артистка Малого театра Г. Панов и Лика Мизинова, преподававшая вместе с Машей Че­ховой; приходили бывшие пациентки Чехова сестры Яно-вы («Яшеньки»), О. Кундасова («астрономка»), учитель­ница музыки А. Похлебина.

После завязавшихся отношений с театром Ф, А. Кор ша гостями стали артисты этого театра А. Я. Глама Мещерская, Н. Н. Соловцов, с которым Чехов был зна ком еще по Таганрогу, В. Н. Давыдов (петербургский актер, он на два года «эмигрировал» в Москву), читав­ший однажды в чеховской гостиной отрывки из «Власт тьмы» Л. Толстого. И о том и о другом Чехов напиш потом статьи в «Новом времени». Приходили артист Малого театра, будущая его слава, — А. П. Ленский и A. И. Южин.

И, конечно, литераторы. В разное время в доме на Са­довой-Кудринской побывали И. А. Белоусов, Н. М. Ежов, B. Г. Короленко, Вл. И. Немирович-Данченко, Н. И. Свеш­ников, А. Н. Плещеев...

Сюда к Чехову однажды пришел П. И. Чайковский, которому писатель посвятил сборник «Хмурые люди», — благодарить за посвящение. Вскоре после ухода компози­тор передал с посыльным свою фотографию и письмо, где снова благодарил и просил Чехова подарить cboi^ фотографию тоже. Выполняя эту просьбу, Чехов писалс «Посылаю Вам и фотографию, и книгу, и послал бы даж" солнце, если бы оно принадлежало мне». Сдержанны Чехов умел быть патетичным, а в самой патетике — новым.