Антон Павлович Чехов

Лето 1888 года Чехов с семьей провел на Украине, в Сумском уезде, в усадьбе Линтварёвых Лука на реке Псёл. С хозяевами — как было и в Бабкине и будет в Богимове — Чеховы сразу подружились. «Все они, — писал о Линтварёвых Чехов, — умны, честны, знающи, любящи».

С самых первых дней Чехов буквально захлебывается от восторга. Его письма неузнаваемы, они пестрят эпи­тетами «великолепный», «чудный», «величественный». Ему нравится все: пруд, «старый-престарый сад», сама усадьба (в письме рисуется ее план), река, катанье на лодке, мельница, хохлы, их белые хаты и их речь. И, ко­нечно, рыбная ловля. «Река широка, глубока и краси­ва. Водятся в ней следующие рыбы: окунь, чебак, язь, судак, белизна (порода шилишпера), голавль, плотва, сом, сибиль, щука ласкирка... Первая рыба, которую я поймал на удочку, была щука, вторая — большой окунь. [...] Требуются большие крючки для сомов...» (И. П. Че­хову; следует рисунок большого соминого крючка). Однажды он даже ночевал с «маньяками-рыболовами» на островах и всю ночь ловил рыбу.

Многостраничные письма с Луки напоминают страни­цы чеховской прозы; быть может, поэтому он здесь писал так мало. В письме к Суворину он применяет тот прием, который не раз использовал в своих рассказах: пароди­руя заезженные темы, тем самым находит способ все-таки ввести их в описание вместе с сопутствующим им эмоциональным ореолом: «Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышит­ся издали, о старых запущенных садах, о забитых наглу­хо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, [...] недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то >кдет» (30 мая 1888).

Все лето были гости: флейтист А. И. Иваненко, поэт А. Н. Плещеев, беллетрист К. С. Баранцевич... Получи­лось то, что как-то и не ожидалось от провинциального хутора: музицирование (Жорж Линтварев был хорошим пианистом, его сестра Наталья пела), разговоры о лите­ратуре (на Луке читали все журналы), игры, шаржи — совсем как в Бабкине, хотя и проще, демократичней.

Еще собираясь в Сумы, Чехов хотел «покружиться» (как его герой Варламов) по Украине. Так он и сделал: побывал на ярмарке в Сумах, в Лебедянке, в Гадяче, в Сорочинцах; проехал в коляске более 400 верст.

В июле его маршрут был: Харьков — Симферополь — Севастополь — Ялта — Феодосия. Десять дней — дача Суворина, разговоры, море, пляж; с сыном Суворина поехал на Кавказ: Новый Афон — Сухуми — Поти — Батум — Тифлис — Баку. Далее был план плыть по Каспию в Узнада, на Закаспийскую дорогу, в Бухару, Персию. Но его спутник получил телеграмму о смерти брата — надо было возвращаться. В это лето Чехов успел съездить еще в Полтавскую губернию.

Впечатления тех летних месяцев щедрее всего отра­зились в «Именинах», писавшихся сразу после Луки, в сентябре 1888 года, и целиком «линтваревских» — с их усадьбой, рекой, остроносыми челноками, музыкан­тами в лодках, спорами, фигурой «украйнофила» в журнальном варианте рассказа. Театральные разговоры с актером П. М. Свободиным — уже в следующее лето на Луке — отразились в «Учителе словесности» и «Скуч­ной истории».

В этом, 1889 году Чехов берет с собою на Украину больного брата Николая, у которого началось тяжелое чахоточное обострение.

Сперва все было, как и год назад: великолепная природа, великолепный воздух, величественный Псёл. Чехов усиливается вернуть прошлогоднее настроение; письма опять напоминают пейзажи его рассказов: «Стволы яблонь, груш, вишен и слив выкрашены от червей в белую краску, цветут все эти древеса бело, от­чего поразительно похожи на невест во время венчания: белые платья, белые цветы и такой невинный вид, точно им стыдно, что на них смотрят».

Приезжают гости: Суворин, Свободин, виолончелист Н. А. Семашко, брат Александр. Было заблаговременно снято два флигеля; Чехов заговаривает о «климатической станции для пишущей братии», мечтает купить «громад­ное имение» и отдать его «в распоряжение тех десяти человек, которых люблю».

Но состояние духа было уже не то: тяжело и, как лучше других понимал Чехов, безнадежно был болен брат Николай. Умер он 17 июня. «В гробу лежал он с прекраснейшим выражением лица. [...] По южному обычаю, несли его в церковь и из церкви на кладбище на руках, без факельщиков и без мрачной колесницы, с хоругвями, в открытом гробе. Крышку несли девушки, а гроб мы. Ё церкви, пока несли, звонили. Погребли на деревенском кладбище, очень уютном и тихом, где по­стоянно поют птицы и пахнет медовой травой. Тотчас же после похорон поставили крест, который виден далеко с поля» (Чехов — М. М. Дюковскому, 24 июня 1889).

После поминок Александр Павлович писал отцу, П. Е. Чехову: «На душе скверно и слезы душат. Ревут все. Не плачет один Антон, а это — скверно». Умер са­мый близкий Чехову человек.

Наступили тяжелые недели. Чехов уезжает из Сум, не очень ясно представляя, куда и зачем. Через Одессу хотел ехать за границу; передумал — поехал в Ялту. Там составилось шумное общество: актеры (больше — актрисы), журналисты, чиновники, начинающие литера­торы. Устраивали в горах пикники с вином и шашлыка­ми, ездили в Ливадию, Ореанду, в Симеиз, на водопад Учан-Су. Развеяться не удавалось; часами Чехов сидел в одиночестве у моря.

Молодость кончалась. Многие писатели, кому по­счастливилось этот рубеж перешагнуть, запечатлели его в своих героях. У Чехова никогда не было возрастного параллелизма творчества и жизни — ив ранней моло­дости он описывал стариков, безнадежно больных, оди­ноких и неудачников. Трагические размышления этих месяцев вылились в рассказе, где о смерти думает че­ловек более чем вдвое старше автора, оканчивающий жизнь знаменитый ученый. Семидесятипятилетний То­мас Манн удивлялся, как «Скучную историю» мог на­писать человек, которому не исполнилось даже 30-ти лет; 83-летнего Бунина это тоже восхищало. Споря о повести, о том, есть ли в ней влияние Л. Толстого, современные критики были поражены глубиной, блеском и зрелостью рассуждений ее героя. После этой повести молодым беллетристом ее автора уже не называли.

Менялась внешность, менялось творчество, другим стал сам процесс работы, писания. Началось это еще года два с половиной назад, когда Чехов «три недели выжимал [...] из себя святочный рассказ для „Нового времени", пять раз начинал, столько же раз зачеркивал, плевал, рвал, метал, бранился [...]. Так мучился, что и тысячи целковых гонорара мало». Работал он теперь больше, а печатал гораздо меньше. И мемуаристы уже вспоминают не то, как он писал рассказ без помарок, а как несколько дней на его столе лежала одня и та же страница рукописи. Писание «залпом» стало неправдо­подобным прошлым. Начинало мешать и садово-кудрин-ское многолюдье.