В журналах чеховского времени

Литературная школа, пройденная Чеховым в моло­дости, казалось, никак не могла сформировать ори­гинального художника.

Главными жанрами юмористической прессы были так называемые «мелочи», писавшиеся по давно отвердевшим канонам, устоявшимся шаблонам. Чехов работал почти во всех этих жанрах.

Одним из самых распространенных был жанр коми­ческого календаря и разнообразных «пророчеств». Тако­вы «Брюсов календарь» и «частные» и «общие» предска­зания «Стрекозы», «Новый астрономический календарь» журнала «Развлечение», предсказания «Осколков». И Чехов ведет подобный юмористический календарь в марте — апреле 1881 года в журнале «Будильник».

Популярны были различные афоризмы. И среди че­ховских «мелочей» этих лет часты всевозможные изре­чения, мысли людей разных профессий, исторических и псевдоисторических лиц («Мои остроты и изречения», «Философские определения жизни», «Плоды других размышлений»), остроты, объединяемые Чеховым обычно под традиционными для «малой» прессы заголовками «И то и се», «О том, о сем», «Вопросы и ответы».

Подобные «мелочи», «финтифлюшки» — пожалуй, са­мый распространенный жанр юмористических журналов. В «Искре» уже в первый год ее существования (1859) появился отдел «Искорки» («Шутки в стихах и прозе, новости, стихи и заметки — внутренние и заграничные»); в «Гудке» (1862) —«Погудки. Извещения, слухи, афо­ризмы и замечания». В «старом» «Будильнике» (1865— 1866) шутки такого рода объединялись под общими заголовками «Звонки», «Старые анекдоты», «Повседнев­ные шалости», «Из записной книжки наблюдателя» (заметки, выводы, измышления и пр.), «Вопросы без ответов», «На память (вопросы, разные мысли и за­метки) ».

В журналах чеховского времени были уже десятки рубрик, под которыми помещались эти юморески. На­пример, в «Стрекозе» 1878 года: мысли и афоризмы; всего понемножку; крупинки и пылинки; кое-что; анекдо­ты, шутки, вопросы и ответы; комары и мухи; из архив­ной пыли; каламбуры, анекдоты, шутки. Или в «Будиль­нике» 1877—1884 годов: клише, наброски, негативы, корректуры; инкрустации, афоризмы; парадоксы; мело­чишки; современные анекдоты; монологи, парадоксы и цитаты; пестрядь; росинки; мелочи, штрихи, наброски; пустячки; афоризмы, шутки, каламбуры; снежинки и кристаллы; между прочим.

Любили в юмористических журналах всякие коми­ческие объявления (например, специальный «Справоч­ный отдел» существовал в журнале «Развлечение»). И Чехов открывает в «Зрителе» «Контору объявлений Антоши Ч.» (1881), печатает «Комические рекламы и объявления» (1882) в «Будильнике».

Несколько произведений раннего Чехова построено на использовании названий газет и журналов («Мой юбилей», «Мысли читателя газет и журналов»). Подоб­ная игра названиями — один из самых привычных при­емов «малой» прессы.

Примыкали к юмористической традиции и такие произведения раннего Чехова, как «Словотолкователь для барышень», «3000 иностранных слов, вошедших в употребление русского языка», «Краткая анатомия человека», «Дачные правила», «Руководство для желаю­щих жениться». Шутки подобного рода чрезвычайно распространены в юмористической прессе 80-х годов.

Чехов сам отчетливо сознавал традиционность ма­лых форм. «Просматриваю сейчас последний номер „Осколков", — писал он Н. А. Лейкину в 1883 году,— и к великому ужасу (можете себе представить этот ужас!) увидел там перепутанные объявления. Такие же объявления я неделю тому назад изготовил для „Оскол­ков" — ив этом весь скандал...»

Традиционными для юмористики были всевозможные «Вопросы и ответы»: «Какое сходство между колесом и судьею? — Обоих надо подмазывать» («Весельчак», 1858, № 9). Чехов печатает свои «Вопросы и ответы» (1883): «Где можно стоя сидеть? — В участке».

Выступая и в этих жанрах, Чехов, однако, не оста­вался робким подражателем. Сравним «Предсказания на 1878 год» Утки (Н. Лейкина), напечатанные в «Стре­козе» (1877, № 52), с чеховскими из его «Календаря „Будильника"» на 1882 год.

У Лейкина: «Февраль. В телеграммах прочтем, что Греция готовится к войне. Г. Суворин воскликнет в фельетоне, что западники — истинные либералы, а не славянофилы. Г. Нильский будет играть восемь раз в неделю». В остальных «предсказаниях» вяло варьи­руются те же темы.

Чехов предельно использует возможности жанра, до­ведя преувеличение до комического гротеска: «Март, 11. В г. Конотопе, Черниговской губ., появится самозванец, выдающий себя за Гамлета, принца датского».

Жанр «мелочей» рано начал тяготить Чехова. Особенно трудно давались ему самые ходкие в иллюстрированном юмористическом журнале подписи к рисункам: «Легче най­ти 10 тем для рассказов, чем одну порядочную подпись» (4 ноября 1885).

В дело шло все: уже использованные ранее собран­ные остроты, возникающие реальные ситуации. В январе 1883 года Чехов послал в «Осколки» тему о пожаре цирка в Бердичеве. Художник не успел вовремя сделать рисунок. «А теперь уже, — писал Лейкин Чехову в фев­рале, — рисовать на эту тему поздно». В другом письме Лейкин сообщал, что все же хочет заказать рисунки, утешал: «Впрочем, я полагаю, рисунок может долежать до нового пожара и не залежится».

Чехову показался забавным такой деловой подход, и он использовал ситуацию в качестве темы для журна­ла. Между сотрудником-художником и редактором про­исходит диалог, заканчивающийся так:

«Редактор. Не печальтесь, впрочем! Мы отложим этот рисунок до нового пожара! Недолго ждать при­дется».

Рисунок к этому диалогу сделал Николай Чехов, и вместе с подписью он был помещен в журнале «Свет и тени» (1883).

Юмористический журнал заполнялся, разумеется, не только «мелочами», «снетками». Были в нем и собствен­ные жанры, претендовавшие на более серьезное содер­жание. Таким был, например, жанр юмористического физиологического очерка. Правда, собственным его можно назвать с большой натяжкой и только в том смысле, что из большой литературы подобный жанр уже ушел.

Жанры всякой развитой литературы редко исчезают совершенно; чаще жанр переходит в другой литератур­ный «разряд», в газетную, «тонкожурнальную», юмори­стическую, детскую беллетристику. Отгорев в большой литературе, жанр десятилетиями может тихо тлеть в литературе массовой, не давая, разумеется, произве­дений высокого искусства, но все же сохраняя на этой литературной периферии основные жанровые черты.

Попадая в «малую» прессу, жанр меняется; сохра­няя и даже иногда усиливая основные формальные при­знаки, он теряет свое общественно-идеологическое со­держание.

Так было и с физиологическим очерком. Теперь эти очерки уже не претендуют на изображение какой-либо профессии и тем более целого сословия. По своему со­циальному диапазону новые «физиологии» имели мало общего со своим литературным родоначальником — зна­менитым физиологическим очерком 40-х годов.

Всякий писатель, соприкасаясь с массовой литера­турой (ежедневная газета, вагонное чтиво), в какой-то мере усваивает черты некоторых жанров через нее. Это происходит тем успешнее, что все вторичное имеет изве­стные, четкие черты. Такие черты были у физиологиче­ских очерков юмористических журналов. Именно отсюда их, скорее всего, усвоил Чехов. Жанр этот у него не привился, хотя он и написал несколько вещей в этом роде («Весной», «На реке» — 1886). Но мы должны быть благодарны этому жанру хотя бы за одно — за класси­ческий чеховский очерк «В Москве на Трубной пло­щади» (1883).

Застылость жанров, предопределенность тематики вели к облегченности содержания юмористических жур­налов. Установка на комический тон, выискиванье смешного во что бы то ни стало влекли к балагурству и в серьезных вопросах.

Так, «Стрекозе» показалось очень смешным, что при­ехавший из Москвы философ, на лекции которого ходит весь Петербург, очень молод, и она писала о нем в таком тоне: «Володенька приехал от папаши из Москвы „лек­ции цытать" о позитивизме... Володенька еще только в годах Митрофана Простакова: ему всего двадцать два года; но прытью он давно перешагнул седовласых старцев... Бедный Огюст Конт, злосчастный Летре! Во­лодя всем им пальчиком рожи чернилами вымажет» («Стрекоза», 1878, № 7).

Этот «Володенька» был известный философ Влади­мир Соловьев.

Приведенный пассаж появился в постоянном юмори­стическом обозрении «Стрекозы» — «Всякие злобы дня». Подобные обозрения существовали почти во всех юмо­ристических журналах. Были они и в журнале Н. Лейки-на, назывались: «Осколки петербургской жизни» и «Осколки московской жизни».

В июне 1883 года Лейкин предложил Чехову принять на себя составление «Осколков московской жизни». Обозрение должно было быть «по возможности поюмо-ристичнее», в нем следовало «выпячивать», «ничего не хвалить и ни перед чем не умиляться». Чехов осозна­вал трудности и подводные камни этого жанра (о чем и писал Лейкину), но, видимо, не в полной мере. Во втором же своем фельетоне (кстати, по стилю очень похожем на обозрение «Стрекозы») он обрушивается на другого философа, разбирая его недавнюю брошюру: «Вы читаете и чувствуете, что эта топорная, несклад­ная галиматья написана человеком вдохновенным (моск­вичи вообще все вдохновенны), но жутким, необразо­ванным, грубым, глубоко прочувствовавшим палку... [...] Редко кто читал, да и читать незачем этот продукт недомыслия». Полемика с философом — К. Леонть­евым — была возможна (в нее уже и вступили В. Со­ловьев, Н. Лесков), но не такого тона. Освобождение от подобных оценок будет для Чехова делом непростым.

Но эволюция шла быстро. Уже через три года не­знание имени В. Соловьева квалифицируется героем че­ховского рассказа как «свинство» («Пассажир 1-го класса», 1886). А еще через три месяца Чехов напишет рассказ, где со всей резкостью выступит против либе­ральной журналистики, в своей полемике с Толстым исходящей из легковесных и расхожих представлений о его теории.

«Ошибка не в том, — говорит повествователь о герое рассказа, газетном обозревателе-фельетонисте, — что он „непротивление злу" признавал абсурдом или не понимал его, а в том, что он не подумал о своей правоспособ­ности выступать судьею в решении этого темного вопро­са. [...] Странно, в общежитии не считается бесчестным, если люди, не подготовленные, не посвященные, не имею­щие на то научного и нравственного роста, берутся хозяйничать в той области мысли, в которой они могут

быть только гостями. [...] Начал он с того, что,,все чуткие органы нашей печати уже достойно оценили это пресловутое учение", затем непосредственно приступил к примерам из Евангелия, истории и обыденной жизни. С первых же строк его труда видно было, что он совсем не уяснил себе того, о чем писал».

Эти мысли развивает далее героиня рассказа, сестра литератора (рассказ первоначально так и назывался: «Сестра»), призывающая «отнестись к этому вопросу честно, с восторгом, с той энергией, с какой Дарвин писал свое,,0 происхождении видов", Брем — „Жизнь животных", Толстой — „Войну и мир". Работать не ве­чер, не неделю, а десять, двадцать лет... всю жизнь! Бросить эту фельетонную манеру, а отнестись к воп­росу строго научно [...], как это делают настоящие доб­росовестные мыслители».

Непрестанная и добросовестная работа мысли, «шту-дировка, воля» становятся главными чертами молодого сотрудника юмористических изданий.

Противостоять инерции жанров, стиля, идеологии «малой» прессы было нелегко. Газеты, писал известный в 80-е годы критик А. Скабичевский в рецензии на че­ховские «Пестрые рассказы», напоминают «те страшные маховики на заводах, около которых нужно обращаться с большой осторожностью. [...] Газетные маховики [...] не разрывают человека пополам и не раздробляют его костей, а еще того хуже: лишают его всякого образа и подобия человеческого, ассимилируют его с мертвым механизмом бесконечно вертящейся машины и обращают его в одно из колес этой машины».

Десятки литераторов, начинавших тоже «совсем не­дурно», очень быстро теряли свое лицо, приспосабли­ваясь к расхожим мнениям, ассимилируя газетную ма­неру и стиль. «И ни одному из них не приходит в голову, что время идет, жизнь со дня на день близится к закату, хлеба чужого съедено много, а еще ничего не сделано; что все трое — жертва того неумолимого закона, по ко­торому из сотни начинающих и подающих надежды толь­ко двое, трое выскакивают в люди, все же остальные попадают в тираж, погибают, сыграв роль мяса для пушек...» («Талант», 1886).

Две такие судьбы Чехов видел рядом с собою. Александр Чехов был старший и начал раньше бра­тьев. Был ли у него талант? Антон Чехов ценил некото­рые его рассказы, и очень высоко — письма, которые считал «первостатейными произведениями». «Пойми, — писал он брату, — что если бы писал так рассказы, как пишешь письма, то давно бы уже был великим, боль­шущим человеком». Действительно, Ал. П. Чехов обла­дал счастливой способностью зафиксировать деталь, передать чувство, настроение. (Будущий исследователь покажет влияние этих писем на поэтику прозы Антона Чехова.) Но дарование это проявлялось только в эпи­столярном жанре. Ему было очень просто написать пись­мо объемом в 5—6 книжных страниц, включающее не­сколько живых сцен и метких описаний, и очень трудно сделать еще одно усилие — быть может, главное — со­единить это в целое и, отделив от себя, художественно объективировать. Как письмо все это было блестяще, для рассказа этого было мало.

Как всякому человеку сильного и смелого таланта, Чехову казалось, что такое последнее усилие сделать «легко, как пить дать», — именно поэтому он был так щедр на всевозможные советы. Но этой воли к целому, сосредоточенности, которая достигается огромной внут­ренней и внешней дисциплиной, — не было у Александра Чехова. А для «малой» прессы, газетной беллетристики вполне достаточно было и того, чем он обладал, — наблюдательности, живости, остроумия. И он поддался, так и оставшись до конца жизни литератором средней руки, «братом предыдущего».

Еще более трагичной оказалась судьба другого брата — художника Николая Павловича Чехова. Рабо­тая в иллюстрированных юмористических журналах, он, как и сотрудники-литераторы, должен был выполнять основное требование этих журналов: давать рисунки, наполненные современными реалиями, точно изображать всем известные места — Кузнецкий мост, сад «Эрмитаж», Салон де Варьете. Он это делал, и очень успешно; в его рисунках легко узнавался и Салон, и другие увесели­тельные места, и театры, и выставки; угадывались и реальные лица, которых он охотно включал в свои ком­позиции (иногда это были те же самые лица, которых вставлял в свои рассказы А. П.Чехов). Но при всей вещной точности рисунок Н. П. Чехова был очень инди­видуален. Его многофигурная композиция объединялась единой и очень характерной доминантной линией, соз­дающей как бы некий эмоциональный аккомпанемент.

Для иллюстрации юмористического журнала это было неожиданно и ново.

Однако Николай Чехов не смог сохранить свою инди­видуальность. Наряду с такими композициями он все больше работает в жанре рисунка с подписью, т. е. ри­сунка, иллюстрировавшего краткие бытовые сценки-диа­логи, обычно состоящие из нескольких реплик. У жанра рисунка с подписью были жесткие требования — нату­ралистического правдоподобия ситуации, «проработан­ности» деталей обстановки. Оригинальность композиции, эмоциональность были не нужны, были даже лишними, отнимая у ^художника время, мешая работе к сроку.

Николай этим требованиям противостоять не смог. Его рисунки 1883—1885 годов все еще узнаются, но они уже близки к картинкам других художников-юмо­ристов — А. Лебедева, В. Порфирьева, П. Федорова — и не идут ни в какое сравнение с прежними компози­циями в «Зрителе», «Всемирной иллюстрации», «Свете и тенях». Они уже целиком в русле графики юмористи­ческой «малой» прессы.

Художественное поражение было главным. Богемный быт, беспорядочная жизнь — все это было уже произ­водным. Рисунок, иллюстрирующий две-три юмористи­ческие реплики, можно было сделать за один вечер в номерах Бултыхина или в трущобах Каланчёвки. «Ни­кол ка, — писал о брате Чехов в 1883 году, — шалабер-ничает; гибнет хороший, сильный русский талант, гибнет ни за грош... Еще год-два — и песня нашего художника спета. Он сотрется в толпе портерных людей, подлых Яронов и другой гадости... Ты видишь его теперешние работы... Что он делает? Делает все то, что пошло, ко-пеечно [...], а между тем в зале стоит его начатая за­мечательная картина. Ему предложил русский театр иллюстрировать Достоевского...» Но для того чтобы иллюстрировать Достоевского или завершить большую картину, нужна была все та же воля к целому.

Именно от такой спешной, облегченной и внутренне безответственной работы предостерегал Чехова А. Ска­бичевский в печально известной рецензии: «Вот таким образом и губятся таланты, которые при благоприятных обстоятельствах, при не таком спешном и даже недоб­росовестном труде, при тщательном обдумывании и обработке произведений могли бы расцвесть пышным цветом»; молодому писателю приходится «повторяться и повторяться без конца. [...] Кончается тем, что он обращается в выжатый лимон, и, подобно выжатому лимону, ему приходится в полном забвении умирать где-нибудь под забором, считая себя вполне счастливым, если товарищи пристроят его на счет литературного фон­да в одну из городских больниц».

Чехову на всю жизнь запали в память эти слова, и он не раз вспоминал их в беседах с разными людьми. Так обидели и так запомнились они, может, именно по­тому, что задолго до рецензии Скабичевского он остро ощущал дистанцию меж собою и литераторами «малой» прессы. Еще в 1883 году он говорил: «Я газетчик, потому что много пишу, но это временно... Оным не умру». Писатель, многократно изобразивший процесс засасы­вания человека средой, был противником теории «неви­новности индивидуальной воли». Подобные взгляды он иронически изобразил в «Дуэли»: «Понимайте так, мол, что не он виноват в том, что казенные пакеты по неделям лежат не распечатанными и он сам пьет и других спаи­вает. [...] Причина крайней распущенности и безобразия, видите ли, лежит не в нем самом, а где-то вне, в прост­ранстве [...] . Причины тут мировые, стихийные [...] , он — роковая жертва времени, веяний, наследствен­ности».

В известном письме 1886 года к брату Николаю Че­хов напишет: «Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнского погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно!» Тон слишком личный, отзы­вающийся собственным опытом — трудным и долгим. Возникает знакомая тема — самовоспитания, медленного, «по каплям». И сразу же вторая — его путей: «Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля... Тут дорог каждый час». Мысли Чехова на эту, вторую тему отливались всегда в образы очень жесткие; излюбленным словом было «дрессировка». Снисхождения в этом он не допускал — к себе.

Раннее внутреннее противостояние путам «малой» прессы позволило Чехову взглянуть на нее свободно и непредвзято. «Требование, чтобы талантливые люди работали только в толстых журналах, — говорил он, — желчно попахивает чиновником и вредно, как все пред­рассудки. Этот предрассудок глуп и смешон. Когда я напишу большую-пребольшую вещь, пошлю в толстый

журнал, а маленькие буду печатать там, куда занесет - ветер и моя свобода».

Эта свобода позволила увидеть, что в юмористиче­ских журналах, в газетах в плане собственно литера­турном — в фабуле, приемах композиции, стиле — была несвязанность никакими художественными канонами. Ни в каком из этих изданий не придерживались единой авторитетной школы, манеры. «Малая» пресса была принципиально разностильна. Каждый автор мог писать в любой манере, изобретать новое, реформировать ста­рое. Можно было экспериментировать, пробовать любые формы. Чехов почувствовал это очень рано. Беспрестанно обращался он к новым манерам, повествовательным маскам, ситуациям из все новых и новых сфер жизни.

Как всякий большой талант, он сумел обратить себе на пользу самые внешне неблагоприятные обстоятель­ства.

 
 
Hosted by uCoz