Антон Павлович Чехов

Таганрог имел и третий лик — степной, морской. Не морской торговый, но морской солнечный, песчаный. Город стоял на берегу теплого залива, а прямо за шлаг­баумом начиналась степь.

В гавани ловили рыбу на удочки. Павел Егорович к такому занятию относился терпимо — была «маленькая польза». Антон смастерил поплавки-человечки: когда рыба клевала, человечек погружался и подымал руки кверху. Бычков ловили сотнями. Столько было не нужно, они портились, но остановиться не могли. «Плескание» и лежанье на песке Павел Егорович не одобрял, но все же ходили и просто купаться, заплывали далеко, ныряли. (Когда Чехов возвращался с Сахалина Индийским океаном, он придумал себе развлечение: нырял с носа парохода на полном ходу и хватался за конец, кинутый с кормы.)

С моря возвращаться приходилось рано; пока прохо­дили Банный спуск, снова становилось жарко. Копейка, чтобы купить «сахарного» мороженого у мороженщика Григория, бывала редко.

«У кого есть копейка, тот ест из зеленой рюмочки, ест долго, с чувством, толком, расстановкой, боясь не уловить минуты блаженства, чавкая, облизываясь, обли­зывая пальцы. Один ест, а десятка два не имущих копей­ки стоят „руки по швам" и с завистью заглядывают в рот счастливчика. А тот ест — и ломается...

— Петра, дай... ложечку! — стонет девочка, следя за правой рукой счастливчика.

— Отстань! — говорит счастливчик и крепко сжимает в кулаке зеленую рюмочку.

— Петра! — стонет мальчик в большом отцовском картузе. — Одолжи!

— Чего?

— Сахарного морожена. Немножко. (Пауза.) Дашь? Ты ложечку. Я тебе пять бабок дам.

— Отстань! — говорит счастливчик. Счастливчик съедает свою порцию, долго облизывает

губы и долго-долго живет воспоминаниями о сахарном мороженом» («Ярмарка», 1882).

Но зато когда у братьев появились свои деньги — от продажи птиц, от репетиторства, — они стали постоян­ными клиентами мороженщика.

Попав через 7 лет снова в Таганрог, Александр Чехов напишет брату: «Видел мороженщика Григория. Он узнал меня и осклабился с фразою: „Господин Че-е-ехов!" Я купил у него мороженого, заплатив впяте­ро, но не ел из предосторожности».

Зимой Таганрогский залив был неприветлив, подлед­ный лов рыбы опасен. Сбивались в артели, ловили огром­ными неводами — до 300 сажен длины, влекомыми подо льдом (попадались белуги до 90 пудов весом). Ловили и в одиночку. Все время рассказывали, как провалился под лед то местный мещанин, то двое каких-то пришлых, то лошадь. Когда вдруг начинался ураганный ветер, метель, на льду, в десятках километров от берега, замер­зали целыми артелями. Иногда ветер взламывал лед и рыбаки оказывались отрезанными от берега.

Один из таких случаев запомнился братьям. Алек­сандр Чехов описал его в рассказе «Ночной трезвон», сохранив, как обычно, в точности все реалии (примор­ский город, семь церквей, сорок два рыбака и т. п.): «Ночь под Рождество. Все церковные службы давно уже окончены [...], но с колоколен всех семи церквей города несется беспрерывный и в то же время беспоря­дочный трезвон. [...] Третий день уже бушует беспросвет­ная и беспрерывная вьюга. [...] Еще два-три такие ужасные дни, и весь приморский большой город будет до крыш занесен снегом и потонет в сугробах [...]. Сорок два рыбака погибают там, далеко, верст за тридцать, в открытом море, на льду... Для них-то и раздавался ночной трезвон во всех церквах города».

Антон Чехов использовал впечатления этих дней в рассказе «В рождественскую ночь» (1883):

«Если метель в последние два дня на море не аасы-пала снегом Литвинова и его рыбаков, то они спешат теперь к берегу. Море вздулось и, говорят, скоро начнет ломать лед. Лед не может вынести этого ветра [...]. Сквозь вой ветра можно было расслышать звон. Это звонили наверху, в рыбачьей деревушке, на ветхой коло­кольне. Люди, застигнутые в море метелью, а потом дождем, должны были ехать на этот звон, — соломинка, за которую хватается утопающий».

От задов кладбища уже шли засеянные поля; они тянулись до самого горизонта. Петровская роща, чаще называемая Дубками, тоже была окружена хлебами. Дальше начиналась степь.

«А за кладбищем дымились кирпичные заводы [...]. За заводами кончался город и начиналось поле [...]. Между тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в лило­вой дали. [...] Сжатая рожь, бурьян, молочаи, дикая конопля...» («Степь», 1888).

Первую попытку описания приазовской степи находим еще в рассказе 1882 года — «Двадцать девятое июня».

Птиц Антон знал профессионально, и когда через несколько лет он попал на знаменитый московский пти­чий рынок на Трубной площади, нового там для него оказалось мало...

За городом было множество балок — Воловья, Боль­шая и Малая Черепахи, Кагатов овраг. Весною они превращались в бурные речки.

В степи стояли курганы; больших, впрочем, не бы­ло — самый высокий, по измерениям местных естество­испытателей, составлял 25 футов. Но и с них обзор получался хороший: степь лежала ровная.

«...Видны были все курганы и далекая, похожая на облако, Саур-Могила с остроконечной верхушкой. Если взобраться на эту Могилу, то с нее видна равнина, та­кая же ровная и безграничная, как небо, видны барские усадьбы, хутора немцев и молокан, деревни, а дально­зоркий калмык увидит даже город и поезда железных дорог» («Счастье», 1887).

«Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал в ней себя как дома и знал там каждую балочку» (1898).

Это была пригородная, «домашняя» степь. Настоящая степь начиналась дальше, верстах в сорока от Таганрога; ее Антон видел, когда ездил с братьями на лето в деревню Княжую, к деду, управляющему имением графини Платовой. До деревни было шестьдесят верст, на волах ехали с ночевкой; спали под звездами.

Заезжали в село Криничку, ловили бреднем рыбу; больше попадались раки, что тоже было недурно,^ — трудно было только выпутывать клешни и раковые шейки из ячей.

Княжая являла собою обветшавшую барскую усадьбу с большим садом, спускавшимся к реке, и огромным пустующим барским домом; в этом доме и селили братьев.

Начинались другие впечатления. Дед считал, что все его занятия очень интересны, — и брал кого-нибудь из внуков в свои объезды на беговых дрожках полей, ого­родов, где каждые два-три дня сменялись подённые рабочие из самых разных губерний. Обедали с ними, слушали их рассказы. Объезжали тока, где вовсю шла молотьба.

«Вокруг столба, вбитого в самую середку гумна, за­пряженные в ряд и образуя один длинный радиус, бегали двенадцать лошадей. [...] Из-под их копыт ветер подни­мал целые облака золотистой половы и уносил ее далеко через плетень. Около высоких свежих скирд копошились бабы с граблями и двигались арбы...» («Красавицы», 1888).

Сторонним наблюдателем, впрочем, Чехову не удава­лось быть и здесь. «В детстве, живя у дедушки в имении гр. Платова, — вспоминал он, — я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свист­ки, шипенье и басовой, волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, лени­вая походка волов, облака пыли, черные, потные лица полсотни человек — все это врезалось в мою память, как „Отче наш"» (письмо к А. С. Суворину). Может, потому и врезалось (как лавка, как церковные службы), что это наблюдательство работника, участника?

Два лета — после 6-го и после 7-го класса — Чехов провел на хуторе родителей ученика, у которого был репетитором, — Пети Кравцова. Это был уединенный, «печенежский» хутор, «аул полудиких народов». Стены дома увешаны ружьями и пистолетами, все окна застав­лены жестянками с порохом и мешочками с дробью. Мальчиков будили выстрелы: хозяин бил из ружья в ворон, сорок, воробьев, которые могли бы нанести вред хозяйству. Пальба шла беспрерывная — даже если нуж­ны были курица или гусь к обеду, в них стреляли. Охоти­лись, конечно, не только на ворон и кур — вокруг было много болотной дичи, дроф, бекасов. Не научиться стре­лять, живя здесь, было невозможно. Выучился Антон и ездить верхом — можно было брать любую из пасущихся вокруг хутора стреноженных лошадей и, распутав, ска­кать без седла куда угодно.

Приехав в родные места уже известным писателем, Чехов писал: «Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-Могилу [...], вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллет­ристов и что этот материал, очень милый и ценный, нико­му не нужен». Но все это оказалось нужным ему самому, и не только как «материал» — это вошло в структуру его личности.

«Кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелетных дроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над деревней, тот уже не городской житель и его до самой смерти будет потягивать на волю» («Крыжовник»).

Природа для Чехова — часть его существования. Времена года — важные этапы жизни. Любая перемена погоды — явление, равноценное литературным, обще­ственным делам: о дожде, снеге он упоминает в письмах в одном ряду с ними. Прилет птиц — крупнейшее собы­тие, он пишет о нем Суворину в марте 1891 года вместе с сообщением о работе над «Дуэлью». С вниманием и волнением вглядывается он в природу во время сибир­ского путешествия и с восторгом сообщает в письмах к нескольким корреспондентам, что целый месяц видел солнце от восхода до заката.

Всем этим он обязан своему степному детству. Свою связанность с природой он всю жизнь ощущал очень остро; его настроение барометрически реагировало на погодные изменения. В своих рассказах он показал глу­бокое влияние состояния природы на психику человека. Человек «оприрожен», природа — очеловечена. Деревья, Цветы, облака, собаки, волки чувствуют и думают, как люди («Агафья», «Каштанка», «Белолобый», «Страх»). Они огорчаются, радуются, волнуются, грустят. В рас­сказе «Красавицы» лошади, «не понимая, зачем это заставляют их кружить на одном месте и мять пшенич­ную солому, бегали неохотно, точно через силу, и оби­женно помахивая хвостами». Волчиха из «Белолобого» — домашнее, понятное, чадолюбивое существо: «Волчиха была слабого здоровья, мнительная; она вздрагивала от малейшего шума и эсе думала о том, как бы дома без нее кто не обидел волчат. [...] Ее мучил голод, голова разболелась от собачьего лая...»

Среди ранних вещей Чехова есть очерк «На волчьей садке» (1882), где описывается жестокое зрелище — травля волков, устроенная на Ходынском поле в Москве: «Волк [...] осматривается... Нет спасения! А ему так жить хочется! Хочется жить так же сильно, как и тем, которые сидят на галерее, слушают его скрежет зубовный и глядят на кровь». В чеховское время так не писал никто. «Говорят, что теперь девятнадцатое столетие. Не верьте, читатель. В среду, шестого января, в евро­пейском и даже столичном городе Москве [...] сидели люди и наслаждались зрелищем». Что это нам напоми­нает? Конечно же: «Седьмого июля 1857 г. в Люцерне перед отелем Швейцергофом [...] около ста человек слушало его...» (Л. Толстой. «Из записок князя Д. Не­хлюдова. Люцерн»).

Толстой пишет об унижении, которому подвергся в цивилизованной Европе, на глазах у всех, человек. Для Чехова столь же важным в нравственном смысле оказывается бесчеловечное отношение к животным.

О природе и животных писали многие. Сочинения С. Аксакова, Пришвина останутся навсегда — в буду­щем, быть может, они предстанут как описание прекрас­ного облика прежней планеты и удивительных животных, которых уже давно нет.

Но сейчас нам, пожалуй, важнее опыт Чехова, кото­рый писал не об уникальной жизни человека наедине с природой в краю непуганых птиц, а о повседневном общении с ней человека современной цивилизации в условиях города, квартиры, пригородной дачи. В произ­ведениях и в собственной жизни Чехов дал образцы истинной этики человека в его общении с братьями нашими меньшими.