Антон Павлович Чехов

В ялтинский период написаны такие шедевры, как «Дама с собачкой», «В овраге», «Три сестры», «Архиерей», «Вишневый сад».

Но столь плодотворные годы в целом не были счаст­ливы. Чехов не любил Ялту — ее, как он говорил, «пар­фюмерную» природу, ее курортников и туристов, «рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключе­ний». Его тянуло в среднюю полосу России, в Москву. Но общее мнение врачей было твердым: ему надо жить на юге.

Устраиваться приходилось основательно. Чехов за­теял постройку дома. Как и при покупке Мелихова, выбирал он недолго. Купил участок в 20 минутах ходь­бы от Ялты, далеко от моря, без воды, рядом с шоссе. Когда М. П. Чехова увидела впервые это дикое каме­нистое место, она чуть на заплакала от огорчения.

И так же, как и Мелихово, участок был куплен в долг. Узнав об этом, А. И. Эртель писал: «Что такое Чехов? Ведь это одна из гордостей нашей литературы, одно из самых лучших ее имен, одна из самых лучших ее надежд. Ведь по таланту это писатель, быть может не меньше Мопассана во Франции, Тургенева у нас [...] И вот стоило этому крупному молодому писателю серь­езно заболеть, — у него, кажется, чахотка, — стоило ему вследствие этой болезни возыметь нужду в отдыхе, в по­ездке на юг, в хорошей обстановке, — в той самой, ко­торую имеет клоун Дуров или какой-нибудь тенор из „Яра", и вдруг оказывается, что надо вести унизитель­ные переговоры о займах, надо искать денег...»

Стройка дома шла медленно, с обычной грязью и хламом на строительной площадке, с остановками, пере­боями. Чехов продолжал жить на частных квартирах. Весной 1899 года он уехал в Москву, потом в Мелихово.

Несмотря на начавшееся строительство, ясности в душе не было. «Я не знаю, что с собой делать. Строю дачу в Ялте, но приехал в Москву, тут мне вдруг понра­вилось [...], и я нанял квартиру на целый год, теперь я в деревне, квартира заперта, дачу строят без меня — и выходит какая-то белиберда».

Надо было продавать Мелихово, расставаться с ним, где все устраивалось с таким трудом, было жалко. «Хотел продать Мелихово и не хотел, — писал Чехов, — ничего еще не решено. Теперь у меня четыре квартиры».

В ноябре 1899 года дача наконец была готова. Она была красива и не так тесна, как сначала думал Чехов. Но у нее оказался один недостаток, для больного чело­века очень существенный: зимой в ней было холодно.

Чехов, как мог, с холодом боролся. Из двери, выходя­щей из спальни на балкон, сильно дуло — он заказал в Москве, в магазине Мюра и Мерилиза, специальные шторы. Но когда их прислали, они оказались «жидковаты немножко» — с балкона по-прежнему дуло.

Холоднее всего было в кабинете — там не было печи, а только камин, который Чехов зажигать не любил. В первую зиму в кабинете иногда было всего 12 градусов; даже письмо написать было трудно — мерзли руки. Спать приходилось в шапке и туфлях. В следующие зимы теплее было не намного. «Сейчас сажусь писать, буду продолжать рассказ, но писать, вероятно, буду плохо, вяло, так как ветер продолжается и в доме нестерпимо скучно»; «Вчера я не писал, ибо в моей комнате было только 11 градусов» (1—2 и 3 фев­раля 1903 г.).

Конечно, и самую плохую печь можно натопить, в крайнем случае ее переложить; можно, наконец, добавить новую. Но для этого нужно было, чтобы кто-нибудь этим специально занимался. Почему-то так получилось, что Чехов должен был заниматься этим сам. И он это делал, хлопотал, вызывал печников (без особого результата), тратил силы, которых было уже не так много, и время, которого оставалось меньше пяти лет.

В Ялте ему не нравилось все: «преподлая», «гнусная» погода зимой и промозглая — осенью. Ему нужно было одеваться теплее, но в зимнем еще никто не ходил, и надевать шубу он стеснялся.

Не нравилась южная природа, казавшаяся ему «холод­ной», вечнозеленые растения напоминали ресторанные пальмы («сидишь, точно в Стрельне»). «С каким чисто телячьим восторгом я пробежался бы теперь в поле, около леса, около речки, около стада. Ведь, смешно сказать, уже два года, как я не видел травы».

Однажды, когда Чехов стал говорить про это при Левитане, художник взял картон, в полчаса написал пейзаж «Стога сена» и вставил его в нишу камина чеховского кабинета (эта картина и сейчас находится там).

В июле 1902 года Чехов с удовольствием принимает предложение К. С. Станиславского пожить в его имении Любимовке, среди подмосковной природы, у речки, где можно было целыми часами сидеть с удочкой. Это было последнее такое лето.

Болезнь и так лишала аппетита, а в Ялте не было привычной еды. Не было молока, хотелось обыкновенных щей. «Привези пшена и гречневой крупы хоть по три фунта, — писал он сестре 6 марта 1902 года, — здесь в лавке держат старую крупу, каша получается горькая». Издатель Сытин взял да и прислал грибов.

Мать и старая кухарка обеспечить нужного питания не могли. «Питался Антон Павлович, — писал О. Л. Книп-пер врач И. Н. Альтшуллер, — по его собственным словам, очень плохо, мне кажется, иногда он ничего не ел. То, что готовилось и подавалось, ему не нрави­лось; принять меры, чтобы это было иначе, он не хотел, и говорил, что это бесполезно и что сделать ничего нельзя. [...] С приездом Марии Павловны наладилось и кормление, и я раньше никогда не видел, чтобы он столько и с охотой ел. Результат сказался сейчас же. Его внешний вид и настроение совершенно изменились». Обед, писал Чехов, «пока Маша здесь, стал вкусным». Но «после того, как Маша уехала, все перевернулось и идет по-старому, как до приезда Маши, и иначе невоз­можно». А Мария Павловна приезжала редко и нена­долго. Особенно тоскливо было в холодные зимние месяцы.

Чехову вообще было свойственно чувство внутренней близости к природе, ощущение себя как ее части и своей зависимости от нее. Времена года — важные этапы его жизни, целые комплексы эмоций: «Завтра весна [...]. Но увы! — наступающая весна кажется мне чужою, ибо я от нее уеду» (28 февраля 1890 г.). Дождь, снег, любая перемена погоды для Чехова — явления, равно­ценные в ряду с литературными и общественными делами. Он вполне может начать письмо с сообщения о том, что «выпал снег». Или так: «У меня целое событие: ночью был дождь» (18 сентября 1902 г.).

Прилет птиц для него — событие, воспринимаемое на равных с литературными делами: «У меня далеко не кончена моя работа. Если я ее отложу до мая, то сахалин­скую работу придется начать не раньше июля [...]./Моя повесть подвигается, но ушел я недалеко. Был в деревне у Киселевых. Грачи уже прилетели» (Суворину, 5 мар­та 1891 г.). «Погода хорошая. Через 1—2 недели приле­тают грачи, а через 2—3 — скворцы. Понимаете ли вы, капитан, что это значит?» (И. Л. Леонтьеву-Щеглову, 28 февраля 1883 г.). Это событие обсуждается. Чехов может посвятить ему значительную часть письма (сле­дующее письмо Леонтьеву-Щеглову, 6 марта 1888 г.).

Его настроение барометрически реагировало на атмосферно-погодные изменения:

«Милый Алексей Николаевич! На дворе идет дождь, в комнате у меня сумеречно, на душе грустно» (А. Н. Пле­щееву, 31 марта 1888 г.).

Таких признаний множество: «Солнце светит вовсю, снега нет, и мороз слегка щиплет за щеки. Сейчас я гулял по Невскому. Все удивительно жизнерадостно, и когда глядишь на розовые лица, мундиры, кареты, дамские шляпки, то кажется, что этом свете нет горя...» (М. Е. Чехову, 13 марта 1891 г.). «Я думаю, что мой ,,Леший" будет не в пример тоньше сделан, чем „Ива­нов". Только надо писать не зимой, не под разговоры, не под влиянием городскюго воздуха, а летом, когда все го­родское и зимнее представляется смешным и неважным. Летом авторы свободнее и объективнее. Никогда не пишите пьес зимой [....]. В зимние ночи хорошо писать повести и романы...» ((А. С. Суворину, 8 января 1889 г.).

На Сахалине «небо по целым дням бывает сплошь покрыто свинцовыми облаками, и безотрадная погода, которая тянется изо дня в день, кажется жителям бес­конечною. Такая погода располагает к угнетающим мыслям и унылому пьянству. Быть может, под ее влия­нием многие холодные люди стали жестокими и многие добряки и слабые духом, не видя по целым неделям и даже месяцам солнца, навсегда потеряли надежду на лучшую жизнь» («Остров Сахалин»).

Зимними холодными вечерами в ялтинском доме он был один. Рано темнело, за окнами выл ветер («ветер дует, как в четвертом акте „Чайки"»), по крыше стучал дождь...

Ялтинская жизнь шла год за годом, но ощущение от нее и настроение не менялись.

«Ты пишешь про театр, кружок и всякие соблазны, точно дразнишь, точно не знаешь, какая скука, какой это гнет — ложиться в 9 час. вечера, ложиться злым, с со­знанием, что идти некуда, поговорить не с кем и работать не для чего, так как все равно не видишь и не слышишь своей работы. Пианино и я— это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумева­ющие, зачем нас здесь поставили, когда на нас тут не­кому играть» (М. П. Чеховой, 11 ноября 1899 г.).

Не улучшали настроение и сомнения в нужности всех этих жертв: среди медиков возникли разногласия, дей­ствительно ли обязательно жить в Крыму.

Но хуже всего было то, что Чехов считал: ялтинская обстановка не способствует, а мешает его писанью. Сто­ило ему заговорить о том, что в последнее время пишется хуже, как тут же всплывала Ялта: «Я пишу, работаю, но, дуся моя, в Ялте нельзя работать, нельзя и нельзя. Да­леко от мира, неинтересно, а главное — холодно» (17 но­ября 1901 г.); «Ах, какая масса сюжетов в моей голове, как хочется писать, но чувствую, чего-то не хватает — в обстановке ли, в здоровье ли. Не следовало бы мне жить в Ялте, вот что! Я тут как в Малой Азии» (23 января 1903 г.). Ему уже начинает казаться — то, чего никогда не было раньше, — что он в стороне от жизни, уже не видит ее «как прежде», и он тоже сразу же связывает это с Ялтой: «Я все похварываю, начинаю уже старить­ся, скучаю здесь в Ялте и чувствую, как мимо меня уходит/ жизнь и как я не вижу много такого, что, как литератор, должен бы видеть» (В. Л. Кигну-Дедлову, 10 ноября 1903 г.).