Дни в родительском доме
Дни в родительском доме в изображении старшего из детей чеховской семьи проходили так:
«Антоша, ученик 1-го класса таганрогской гимназии, недавно пообедал и только что уселся за приготовление уроков к завтрашнему дню [...]. Отворяется дверь, и в комнату входит отец Антоши.
— Тово... — говорит Павел Егорович, — я сейчас уйду по делу, а ты, Антоша, ступай в лавку и смотри там хорошенько.
— На завтра уроков много...
— Уроки выучишь в лавке. Ступай, да смотри там хорошенько... Скорее!.. Не копайся!..
Антоша с ожесточением бросает перо, захлопывает Кюнера, напяливает на себя с горькими слезами ватное гимназическое пальто и кожаные рваные калоши и идет вслед за отцом в лавку.
[...] В лавке так же холодно, как и на улице, и на этом холоде Антоше придется просидеть по крайней мере часа три. [...] О латинском переводе нечего и думать. Завтра — единица, а потом — строгий нагоняй от отца за дурную отметку».
Неудивительно, что в младших классах Антон учился плохо и дважды — в 3-м и 5-м — оставался на второй год. Справедливо заметил первый биограф писателя, Ф. Мускатблит: «Когда Павел Егорович [...] перебрался с семьей в Москву, сын, перешедший к тому времени в VI класс, [...] вздохнул свободно и „вдруг" обнаружил такое прилежание, что помимо обычных успехов по любимым предметам [...] стал получать пятерки даже по бесконечно ненавистному ему греческому языку».
В лавке приходилось сидеть и летом — вместо купанья и ловли бычков на пристани. На море ходили, но каждый такой поход отвоевывался. Запретов вообще было много: не бегать, не шуметь, не водиться с товарищами. Почему? Потому, что в свое время это запрещалось самому Павлу Егоровичу, — и не повредило, не помешало выйти в люди... Он не был злым человеком, но был человеком твердым. Усвоенное однажды не пересматривал. Лавка должна открываться в пять утра. Нет покупателей — не беда. Детям тяжело так рано вставать — ничего, встанут. В лавке нужен хозяйский глаз: на «мальчиков», Андрюшку и Гаврюшку, полагаться нельзя. Когда в лавке нет дела, «мальчики» должны не сидеть, а стоять в дверях лавки. Неважно, что теперь не принято зазывать покупателей — место «мальчика» в это время там. Так было, когда Павел Егорович служил у купца Кобыли-на, так было, когда сам Кобылин служил в «мальчиках», так будет и впредь.
Но и вечером, после лавки, отдохнуть или заняться своим делом детям удавалось не всегда. Два — три раза в неделю были спевки церковного хора, который организовал Павел Егорович. В этом хоре старшие братья исполняли партии дискантов, Антон — альта. Спевки затягивались до полуночи. Службы были в греческом монастыре, в домовой церкви «Дворца» (дома, где последние дни своей жизни провел Александр I), потом — во вновь отстроенной Мит-рофаниевской церкви. (В этой церкви Антону не раз приходилось записывать богомолкам на бумажки имена для поминовения «о здравии» и «за упокой», — эти впечатления отразились в рассказе «Канитель», 1885.)
Павел Егорович во всем, что относилось к церковным службам, «был аккуратен, строг и требователен. Если приходилось в большой праздник петь утреню, он будил детей в два и в три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вел их в церковь [...]. Ранние обедни пелись аккуратно и без пропусков, невзирая ни на мороз, ни на дождь, ни на слякоть и глубокую, вязкую грязь немощеных таганрогских улиц. А как тяжело было вставать по утрам для того, чтобы не опоздать к началу службы!.. По возвращении от обедни домой пили чай. Затем Павел Егорович собирал всю семью перед киотом с иконами и начинал читать акафист [...]. К концу этой домашней молитвы уже начинали звонить в церквах к поздней обедне»1.
Один из сыновей-гимназистов — по очереди или по назначению отца — отправлялся вместе с «молодцами» в качестве «хозяйского глаза» отпирать лавку и начинать торговлю, а прочие дети должны были идти вместе с Павлом Егоровичем к поздней обедне. Воскресные и праздничные дни были такими же трудовыми днями, как и будни. Вечером, после всенощной, дома надо было — на сон грядущий — читать еще «правила».
Детям все это было тяжело. «Когда, бывало, — писал Чехов в 1893 году, — я и два мои брата среди церкви пели трио,,Да исправится" или же „Архангельский глас", на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».
Особенно тяжелы были долгие великопостные службы. Значительно веселее шла пасхальная служба — она была короче и жизнерадостней.
«О сосредоточенной молитве не может быть и речи. Молитв вовсе нет, а есть какая-то сплошная детски-безотчетная радость, ждущая предлога, чтобы только вырваться наружу и излиться в каком-нибудь движении, хотя бы в беспардонном шатании и толкотне. Та же необычная подвижность бросается в глаза и в самом пасхальном служении [...]. Чтений не полагается никаких; пение, суетливое и веселое, не прерывается до самого конца...» («Святою ночью», 1886).
Глубокое знание церковных служб и текстов видны в рассказах «Кошмар», «Панихида» (1886), «На страстной неделе», «Перекати-поле» (1887), «Студент» (1894), «Убийство» (1895), одном из последних и самых поэтичных рассказов — «Архиерее» (1902); знание самой структуры кондаков и икосов — в рассказе «Святою ночью»: «— Первый кондак везде начинается с „возбранный" или „избранный..." Первый икос завсегда надо начинать
1 О том, как после церкви Павел Егорович устраивал еще домашнюю службу, писал и М. П. Чехов: «Каждую субботу вся семья отправлялась ко всенощной и, возвратившись из церкви, еще долго пела у себя канон. Курилась кадильница, отец' или кто-нибудь из нас читал икосы и кондаки, и после каждого из них пели положенное по чину, строго сообразуясь с текущим гласом. Утром в воскресенье шли к обедне, после которой все, также хором, пели акафист дома». (При подготовке к изданию мемуаров этот текст из рукописи был исключен.) с ангела. В акафисте к Иисусу Сладчайшему, ежели интересуетесь, он начинается так: „Ангелов творче и господи сил", в акафисте к пресвятой богородице: „Ангел предстатель с "небесе послан бысть..." Везде с ангела начинается».
